Ведь каково было бы Тому — с этими словами он больше обращался к покойному — попади он к другому, нерадивому гробовщику: такой и заживо схоронить может. Ужасы погребения заживо он расписывал без конца и с поистине чудовищным смакованием.
Панихиду служили в лучшей и самой душной из комнат — ее впервые открыли поле кончины миссис Ловкинз. Маленький и донельзя расстроенный салонный орган заунывно стонал; гроб, стоявший на дрогах возле двери в холл, был усыпан цветами, от запаха которых присутствующих слегка тошнило. Никогда прежде в здешних местах не бывало столь многолюдных похорон, и Софи ради такого случая вовсю старалась изобразить из себя убитую горем сестру. Иногда она, правда, забывалась, и в такие моменты в ее взгляде, поочередно обращаемом то на лихорадочно суетившегося гробовщика, то на необъяснимо пышущий здоровьем труп ее брата, отражались недоумение и тревога. На Генри она смотрела с явным отвращением, и соседи в открытую шушукались: мол, теперь, когда Том ей больше не помеха, она с Генри скоро распрощается за ненужностью — то есть, если сумеет, конечно; ведь от такого ушлого парня не всегда просто отделаться. Однако Софи — с ее наследством и еще не вполне увядшей красотой — может найти себе другого, а уж тот, наверное, позаботится о дальнейшей судьбе Генри.
Меж тем орган захрипел «Далекий прекрасный остров», и в эту мрачную какофонию влились унылые голоса плакальщиц из методистского хора; все благоговейно взглянули на священника Левитта — все, за исключением, разумеется, Джонни: он не сводил глаз с неподвижной фигуры под стеклянным колпаком гроба и что-то бормотал себе под нос.
|