За словами такого отшельника-пуританина и тем, что он почему-то утаивает, кроется само воплощение ужаса — его чувствуешь почти физически; чувствуешь и не чаешь поскорее выбраться из гибельной атмосферы этого захолустья.
Местные жители сообщают заговорщицким шепотом, что дом с закрытыми ставнями принадлежит старухе Ловкинз — той самой Софи Ловкинз, брата которой схоронили семнадцатого июня далекого 1886 года. После похорон Тома Ловкинза и других случившихся в тот день событий Софи будто подменили; кончилось тем, что она вообще перестала выходить из дома. С тех пор так и живет затворницей — если что ей понадобится, пишет в записках, которые оставляет под дверным ковриком у черного хода, а мальчик-посыльный из лавки Неда Пека приносит ей продукты и все остальное. Софи чего-то боится — и перво-наперво, конечно, старого кладбища у Топкой Лощины. С тех пор как там схоронили ее брата — а с ним и кое-кого еще — ее туда и на аркане не затащишь. Хотя оно и понятно: кому ж охота глядеть, как беснуется кладбищенский завсегдатай — Джонни Дау. Этот деревенский дурачок околачивается среди могил день-деньской, а то и ночью, и все твердит, что якобы разговаривает с Томом — тем, другим. А наговорившись, он прямиком направляется к дому Софи и осыпает хозяйку громкой бранью; отчего той и пришлось раз и навсегда захлопнуть ставни. Настанет время, явятся за ней оттуда — вещает под окнами Джонни. Надо бы ему всыпать для острастки, да ведь какой с бедняги спрос. К тому же Стив Барбор всегда имел на сей счет свое особое мнение.
|