Скорбь моя была глубокой и неподдельной, а потому я был немало озадачен тем обстоятельством, что с ней парадоксальным образом сочеталось то почти уже забытое ощущение душевного подъема и дьявольского восторга, которое я впервые испытал, стоя у гроба дедушки. Как и в тот раз, сердце екнуло у меня в груди и затрепетало, как птица, яростно разгоняя по жилам горячую кровь. Выходило, что я стряхнул с себя мертвящие узы лени и косности лишь затем, чтобы взамен их взвалить на свои плечи бесконечно более тяжелую ношу преступной, нечестивой страсти. Я часами не покидал смертного одра моей матери, впитывая всеми порами души тот дьявольский нектар, которым, казалось, был пропитан воздух затемненной комнаты. В каждом вдохе я черпал новые силы, возносясь до предельных высот ангельского блаженства. Я знал, что все это – не более, чем своего рода горячечный бред, что он скоро пройдет, и я ослабну и телом, и духом ровно настолько, насколько теперь воспрял. Но – увы! – я уже не мог противиться своей страсти, как не мог развязать безнадежно запутанный гордиев узел своей судьбы.
Теперь я точно знал, что по какой-то неизвестной причине – возможно, вследствие порчи, напущенной на меня во младенчестве – особенностью моей натуры является тот факт, что лишь присутствие безжизненных тел способно ее оживлять, и потому для нормального существования мне необходим постоянный контакт с мертвецами. Через несколько дней, испытывая непреодолимую тягу к тому страшному стимулятору, от которого зависела полноценность моего бытия, я обратился к единственному в городке гробовщику с просьбой принять меня к себе в ученики.
Отец мой очень изменился с тех пор, как не стало матери. Заикнись я ему о своем намерении устроиться на такую, мягко говоря, странную работу в любое другое время, он, как мне кажется, был бы категорически против. Теперь же после минутного раздумья он кивнул в знак согласия.
|